[...] Невозможно понять, в чем же конкретно обвиняли Солженицына, каковой была тактика следователя и как вел себя на допросе подследственный. В чем суть «криминала» автора «Архипелага?» Намеки, недомолвки, «полуправды». Впечатление такое, будто автор все время хочет что-то скрыть. 

Я решил проверить свое впечатление, пересказав (в ту пору рукопись еще лежала у меня на даче) содержание главы старому другу-юристу. 

Мой «однополчанин» по Воркуте занимал в свое время немалые должности в судебных органах. Вскоре по окончании войны был обвинен в «либерализме» и «потачках преступникам», снят с должности и сам отхватил десять лет. Освободились мы почти одновременно, он был реабилитирован и вернулся в Ленинград. Звали его и на прежнее поле деятельности, и в науку, но решил он, что будет отныне «жить только для себя», и на должности выше, чем юрисконсульт маленького заводика с окладом рублей в восемьдесят, не соглашался. Вскоре получил неплохую персональную пенсию и совсем оставил работу. Но если мне когда-нибудь (пронеси, Господи!) доведется снова стоять перед судом — ни на какого другого адвоката я не соглашусь. Друг выслушал меня и спросил: 

— А приговор? 
— Приговора нет... А что, без него нельзя? 

Мне было объяснено, что в приговоре содержится формула обвинения (это я знал и так!), что, не зная, в чем именно обвиняли человека, невозможно составить объективное мнение ни о следствии, ни о поведении подследственного во время оного (это я и сам чувствовал). И что осужденный скрывает содержание приговора только в одном случае: если разглашение может нанести ему ущерб. 

Я не упустил случая поинтересоваться у Н. А. Решетовской, видела ли она когда-нибудь копию приговора мужа. Наталья Алексеевна ответила, что, конечно, не раз держала ее в руках, когда хлопотала о пересмотре дела в 1946 году. Но обращала внимание только на заключительные фразы, говорящие о лишении свободы. А потом как-то куда-то Саня этот документ прибрал. Ему виднее, он больше в таких вещах разбирается. 

В самом деле, почему там, где так много места уделено последним мелочам, нет того, что по важности можно было бы назвать «документ номер один»?! Что бы мы узнали, прочитав этот документ? 

Не так уж мало: перечисление квалифицированных как преступные деяний обвиняемого. Если у него были соучастники — их имена и степень виновности. Далее должна следовать ссылка на доказательства: показания свидетелей таких-то и таких-то, перечисление вещественных доказательств, упоминание об экспертизах и т. д. и т.д. Но о приговоре в главе «Следствие» нет ни слова. 

Зато вдруг какие-то неожиданные для сурового, никому ничего не прощающего Александра Исаевича призывы к кротости и мягкосердечию. «Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее... Не кинь в него камень!» И это заявляет человек, который метал молнии в Якира и Красина. Не за «подписание лишнего», не за оговоры и ложные обвинения, а всего-навсего за признание и без того доказанных следствием фактов. 

Почему вдруг забыта нетерпимость, которой так гордится Солженицын? 

Ага! Вот оно в чем дело! «Из тюремной протяженности, оглядываясь потом на свое следствие, я не имел оснований им гордиться. Я, конечно, мог держаться тверже и извернуться находчивей. Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели...» 

Из материалов Н. Виткевича и покойного профессора К. С. Симоняна мы знаем, что значило это «я, конечно, мог держаться тверже». Солженицын оговорил на следствии нескольких ни в чем не виновных людей. [Этого Симоняна, школьного друга Александра Исаевича, в 1952 году вызвал следователь и дал почитать эту увесистую тетрадку в 52 страницы, которые были исписаны столь знакомым ему почерком друга. На каждой странице фолиантика доказывалось, что он, Симонян, с детства был настроен антисоветски, духовно и политически разлагал друзей и особенно Саню Солженицына. – п.Р.] 

Но последуем призыву и не будем бросать камень! Что взять с человека, на которого накатило «затмение ума и упадок духа»? Многие ли способны перенести такую пытку, как необходимость спать при свете лампочки под потолком! 

Если мы и можем осудить Солженицына, то не за слабость духа в то время. (Прошли все сроки давности). Ему действительно казалось, что жизнь его кончена, и он цеплялся за нее любыми средствами. Вызывает отвращение другое. Будучи пойман за руку сейчас, фактически признав в той же самой главе свой давний грех, он все-таки пытается изворачиваться и льет новую грязь на оговоренных им же старых друзей, в то же самое время трубя на весь мир, что человечество может спасти только... покаяние. 

Но, повторяю, речь идет не об этом. Свидетельства Виткевича и Симоняна достаточно известны. Авторитет и честность этих людей не могут вызвать сомнения у самых закоренелых скептиков. Меня интересовало другое. Как в действительности шло следствие? 

Для этого нужно, ответить на несколько вопросов, которые никогда не придут в голову читателю более молодого поколения даже у нас в стране, а тем более — неискушенному западному. 

1. Почему понадобилось везти, Да еще индивидуальным порядком, арестованного Солженицына с фронта в Москву? Неужели любой армейский трибунал не мог «влепить» ему «законную десятку»?! Улики-то были налицо. Фотокопии писем, где арестованный «критиковал Сталина». Мы-то знаем, как просто это делалось, хотя бы на примере судебного дела Виткевича. . . 

2. В «преступной переписке» участвовали двое. К концу апреля следствие по делу одного из них закончено. День Победы — 9 Мая — Солженицын встречает уже старожилом общей камеры. А второй? Спокойно разгуливает по берегу Эльбы, в двух шагах от союзников... И берут его под стражу лишь после окончания следствия над Солженицыным! 

3. Почему Солженицын получает такой, по тем временам буквально неестественно малый срок по совокупности двух статей, из которой 58 —11 (создание антисоветской группы) была погрозней, чем простое 58—10? Почему при этом «без конфискации имущества и лишения наград», как отмечается в заявлении Солженицына от 1946 года? 

4. Почему, когда при подписании ст. 206 следователь предложил, в ответ на претензии Солженицына. начать следствие сначала, т. е. дал шанс исправить то, что было создано «помутненным разумом», Солженицын отказался от всяких замечаний и протестов? 

5. Почему нигде и никогда не говорит Александр Исаевич, в чем же конкретно он обвинял Сталина, каково было содержание пресловутой «Резолюции № I»? 

- Как объяснить все это? 

Восстановить ход следствия пыталась Наталья Алексеевна Решетовская. Ей мешали два обстоятельства. Во-первых, она, несмотря на все стремление к объективности, была лицом заинтересованным. Все, что отягощало совесть Сани, убивало и ее, и она инстинктивно сторонилась этого. Во-вторых, ей попросту не хватало житейского опыта, знакомства с такими мрачными сферами действительности, как следственные изоляторы, суды, лагеря. Немало интересных мыслей выскажет позднее чехословацкий журналист Томаш Ржезач в своей во многом блистательной книге. Но он не жил в Советском Союзе тех времен. 

Хотя мой собственный «судебно-следственный» опыт минимален, я знаком с судьбами сотен людей, которым повезло куда меньше, чем мне, помню их рассказы, а с некоторыми могу проконсультироваться дополнительно. По-видимому, возможности чеха были гораздо больше моих. Ему даже удалось разыскать бывшего следователя Солженицына. Почему он не догадался задать ему мои вопросы? Я понимаю, что, конечно, мне такой случай никогда не представится. Это такая же утопия, как шанс заглянуть в судебное дело! 

«Шанс заглянуть в судебное дело» А.И.Солженицына добрые дяди дали, кроме чеха Ржезача, еще одному иностранцу — Франку Арнау. Тут вспомнили, как в двенадцатом номере «Военно-исторического журнала» за 1990 г., когда его еще возглавлял генерал Виктор Филатов, под заголовком «Ветров, он же — Солженицын» была воспроизведена публикация из немецкого журнала «Neue Politik» ( № 2, 1978. Гамбург). как было написано в том предисловии, «выдающийся криминолог и писатель», который «до последних лет своей жизни (он умер 11 февраля 1976 г. в Швейцарии) был неутомимым борцом за правду и законность». 

Последние годы Арнау трудился над книгой, которой дал предварительное рабочее название «Без бороды» ("Der Bart ist ab"). Можно предполагать, что оно хорошо выражало суть задуманной книги — намерение автора «побрить» Ветрова, давно щеголяющего длинной бородой. Действительно, судя по фактам, Арнау сильно занимал, как пишет редакция, «тот миф, который возник на Западе вокруг личности Александра Солженицына и особенно вынашивался теми, кто хотел бы возродить холодную войну». Собирая материал для книги, автор проделал широкие изыскания, приведшие его также и в Советский Союз, где он побывал в 1974 г. Следует добавить, что публикация в журнале «Neue Politik» была осуществлена с согласия вдовы и наследницы автора, Этты Арнау. 

Редакция «Нойе политик» писала, что Арнау удалось собрать обширный материал по вопросу «Солженицын-Ветров», и он неоднократно заявлял, что готовит публикацию об этом. Но если сперва автор говорил, что простой здравый смысл не позволяет думать, будто человек, давший в лагере обязательство-подписку быть доносчиком и сам признавшийся в этом на страницах своей книги, тем не менее доносительной деятельностью не занимался, и никто с него не спрашивал за бездеятельность, и она не мешала его своеобразному лагерному «благоденствию», то позже Арнау писал: «Теперь у меня в руках документальное доказательство его активной деятельности». 

Этот, по словам Арнау, «абсолютно убийственный для репутации С.» документальный материал дан в немецком переводе, а рядом — в факсимильной копии. Вот его полный и точный текст. 

"Сов.секретно. 
Донесение с/о* от 20/1 -52 г. 

В свое время мне удалось, по вашему заданию, сблизиться с Иваном Мегелем. Сегодня утром Мегель встретил меня у пошивочной мастерской и полузагадочно сказал; «Ну, все, скоро сбудутся пророчества гимна, кто был ничем, тот станет всем!». Из дальнейшего разговора с Мегелем выяснилось, что 22 января з/к** Малкуш, Коверченко и Романович собираются поднять восстание. Для этого они уже сколотили надежную группу, в основном, из своих — бандеровцев, припрятали ножи, металлические трубки и доски. Мегель рассказал, что сподвижники Романовича и Малкуша из 2, 8 и 10 бараков должны разбиться на 4 группы и начать одновременно. Первая группа будет освобождать «своих». Далее разговор дословно: 

«Она же займется и стукачами. Всех знаем! Их кум для отвода глаз тоже в штрафник затолкал. Одна группа берет штрафник и карцер, а вторая в это время давит службы и краснопогонников. Вот так-то!». Затем Мегель рассказал, что 3 и 4 группы должны блокировать проходную и ворота и отключить запасной электродвижок в зоне. 

Ранее я уже сообщал, что бывший полковник польской армии Кензирский и военлет Тищенко сумели достать географическую карту Казахстана, расписание движения пассажирских самолетов и собирают деньги. Теперь я окончательно убежден в том, что они раньше знали о готовящемся восстании и, по-видимому, хотят использовать его для побега. Это предположение подтверждается и словами Мегеля «а полячишка-то, вроде умнее всех хочет быть, ну, посмотрим!». 

Еще раз напоминаю в отношении моей просьбы обезопасить меня от расправы уголовников, которые в последнее время донимают подозрительными расспросами. 

Ветров 
20.1.52". 

* с/о — секретный осведомитель. 
** з/к — заключенный. 

На донесении отчетливо видны служебные пометки. В левом верхнем углу: «Доложено в ГУЛаг МВД СССР. Усилить наряды охраны автоматчиками. Стожаров». Внизу: «Верно: нач. отдела режима и оперработы Стожаров». 

Несмотря на то, что текст ветровского доноса сравнительно невелик, однако он дает выразительный материал для размышлений: в нем отчетливо узнается не только почерк Солженицына, но и некоторые устойчивые особенности его письма, литературной манеры, хотя и представлены здесь эти особенности порой буквально крупицами. 

Например, одна из отчетливых особенностей языка Солженицына состоит в сильной тяге к сокращенному соединению слов. Он не напишет «хозяйственный двор» или «строительный участок», а непременно — как в «Архипелаге»: «хоздвор» , «стройучасток». Или даже: «концемартовская амнистия» , «цемзавод»(цементный завод), «замдир» (заместитель директора) и т.д. Некоторые из этих словесных образований сущие уродцы, но привязанность к таким уродцам нашла место и в доносе, где мы встречаем слово «военлет» — военный летчик. 

Другая особенность солженицынского письма состоит в большой любви к назойливому подчеркиванию тех или иных слов и целых выражений. На небольшом пространстве доноса обнаружила себя и эта особенность: в середине текста подчеркнуто «всех знаем!», а в конце — «обезопасить меня от расправы уголовников». 

Еще одна вполне очевидная особенность — злоупотребление запятыми. Александр Исаевич охотно ставит их там, где можно бы и не ставить, а порой даже и в таких случаях, где ставить совсем не следует, не полагается. Такое же пристрастие видим и в доносе. Там в первой фразе взяты в запятые слова «по вашему заданию», в четвертой — «в основном». 

Иные совпадения точны до буквальности. Так, у Ветрова читаем: «Это предположение подтверждается и словами Мегеля »а полячишка-то, вроде умнее всех хочет быть!..". Во-первых, запятая здесь, конечно, опять-таки ни к чему, но интересно то, в какой простецкой манере вставлена прямая речь Мегеля: она даже начата не с большой буквы. Точно такую же упрощенность видим и у Солженицына в «Архипелаге». Ну, хотя бы: «Кто-то крикнул сзади: »а нам нужна — свобода!..". 

Или вот слово «краснопогонники» В доносе оно запросто вложено в уста Ивана Мегеля. Мы неоднократно встречаем это слово и подобные ему хотя бы в том же «Архипелаге»; «Эти »краснопогонники", «регулярные солдаты» (т.З, с.72)... «Наверху краснопогонники спрашивают фамилию» (т.З, с.194)... «Командование ввело в женскую зону »чернопогонников" — солдат стройбата" ... 

А взять такие, допустим, обороты речи, вложенные опять-таки в уста Мегелю: «Их кум в штрафник затолкал», «вторая группа в это время давит службы». Подчеркнутые слова в подобных контекстах опять-таки часто встречаются в книгах Солженицына. Хотя бы: «Пришли хлопцы к паханам, сели поговорить о жизни и сказали им так: »Если будете нас давить — мы вас перережем" ... «Нам, тридцать пять лет давимым» (т.З. с.309) и т.д. 

Несмотря на обстоятельность проделанного выше анализа, надо сказать, что в подлинном авторстве доноса, несколько загадочным образом попавшего в руки Арнау, во время его посещения Москвы, больше всего убеждает даже не идентичность почерков, особенностей манеры письма и других характерных частностей, с одной стороны, в журнальной копии, с другой — в книгах Солженицына и в его эпистолах, а идентичность «почерков» иных — психологических, нравственных — при совершении им клеветническо-доносительских деяний на всем протяжении его жизни. 

Вспомним такую особенность «почерка» Ветрова, как обстоятельность и широта, с коими он давал показания против всех ближайших друзей юности — никого не забыл! — и даже против случайного вагонного знакомца Власова, а на Симоняна не поленился накатать аж 52 страницы! 

Подобная же картина и в его доносе от 20 января 1952 г.: назвал и срок бунта (22 января), и имена руководителей (Малкуш, Коверченко, Романович), и чем вооружились (ножи, доски, металлические трубки), и в каких бараках основные силы (во 2, 8 и 10), и каков план действий (разбиться на четыре группы и начать выступление одновременно), и что именно предстоит делать каждой группе в отдельности, и не забыл даже такую деталь, как отключение запасного движка!